Голова болела прямо адово
Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
Падать и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги…
А по вечерам все так же, как ни в чем не бывало, играет музыка:
Сан-Луи блюз — ты во мне как боль, как ожог,
Сан-Луи блюз — захлебывается рожок!
А вы сидите и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы платите деньги и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы жрете, пьете и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
И поет мой рожок про дерево,
На котором я вздерну вас! Да-с, да-с…
«Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю,
Как это делается».
[Януш Корчак. Дневник]
Уходят из Варшавы поезда,
И все пустее гетто, все темней,
Глядит в окно чердачная звезда,
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
И я прощаюсь с памятью своей…
Цыган был вор, цыган был врун,
Но тем милей вдвойне,
Он трогал семь певучих струн
И улыбался мне,
И говорил: «Учись, сынок,
Учи цыганский счет —
Семь дней в неделе создал Бог,
Семь струн в гитаре — черт,
И он ведется неспроста
Тот хитрый счет, пойми,
Ведь даже радуга, и та,
Из тех же из семи
Цветов…»
Осенней медью город опален,
А я — хранитель всех его чудес,
Я неразменным одарен рублем,
Мне ровно дважды семь, и я влюблен
Во всех дурнушек и во всех принцесс!
Осени меня своим крылом,
Город детства с тайнами неназванными,
Счастлив я, что и в беде, и в праздновании
Был слугой твоим и королем.
Я старался сделать все, что мог,
Не просил судьбу ни разу: высвободи!
И скажу на самой смертной исповеди,
Если есть на свете детский Бог:
Всё я, Боже, получил сполна,
Где, в которой расписаться ведомости?
Об одном прошу, спаси от ненависти,
Мне не причитается она.
И вот я врач, и вот военный год,
Мне семью пять, а веку семью два,
В обозе госпитальном кровь и пот,
И кто-то, помню, бредит и поет
Печальные и странные слова:
«Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная,
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет…»
Ах, какая в тот день приключилась беда,
По дороге затопленной, по лесу,
Чтоб проститься со мною, с чужим, навсегда,
Ты прошла пограничную полосу.
И могли ль мы понять в том году роковом,
Что беда обернется пощадою,
Полинявшее знамя пустым рукавом
Над платформой качалось дощатою.
Наступила внезапно чужая зима,
И чужая, и все-таки близкая,
Шла французская фильма в дрянном «синема»
Барахло торговали австрийское,
Понукали извозчики дохлых коняг,
И в кафе, заколоченном наглухо,
Мы с тобою сидели и пили коньяк,
И жевали засохшее яблоко.
И в молчаньи мы знали про нашу беду,
И надеждой не тешились гиблою,
И в молчаньи мы пили за эту звезду,
Что печально горит над могилою:
«Умру ли я, и над могилою
Гори, сияй…»
Уходят из Варшавы поезда,
И скоро наш черед, как ни крути,
Ну, что ж, гори, гори, моя звезда,
Моя шестиконечная звезда,
Гори на рукаве и на груди!
Окликнет эхо давним прозвищем,
И ляжет снег покровом пряничным,
Когда я снова стану маленьким,
А мир опять большим и праздничным,
Когда я снова стану облаком,
Когда я снова стану зябликом,
Когда я снова стану маленьким,
И снег опять запахнет яблоком,
Меня снесут с крылечка, сонного,
И я проснусь от скрипа санного,
Когда я снова стану маленьким,
И мир чудес открою заново.
…Звезда в окне и на груди — звезда,
И не поймешь, которая ясней,
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
Глядит в окно вечерняя звезда,
А я прощаюсь с памятью моей…
А еще жила в «Доме сирот» девочка Натя. После
тяжелой болезни она не могла ходить, но она
очень хорошо рисовала и сочиняла песенки — вот одна
из них — песенка девочки Нати про кораблик
Я кораблик клеила
Из цветной бумаги,
Из коры и клевера,
С клевером на флаге.
Он зеленый, розовый,
Он в смолистых каплях,
Клеверный, березовый,
Славный мой кораблик,
Славный мой кораблик.
А когда забулькают ручейки весенние,
Дальнею дорогою, синевой морской,
Поплывет кораблик мой к острову Спасения,
Где ни войн, ни выстрелов, — солнце и покой.
Я кораблик ладила,
Пела, словно зяблик,
Зря я время тратила, —
Сгинул мой кораблик.
Не в грозовом отблеске,
В буре, урагане —
Попросту при обыске
Смяли сапогами…
Смяли сапогами…
Но когда забулькают ручейки весенние,
В облаках приветственно протрубит журавль,
К солнечному берегу, к острову Спасения
Чей-то обязательно доплывет корабль!
Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена
героев, не забудьте, пожалуйста, я очень прошу
вас, не забудьте Петра Залевского, бывшего
гренадера, инвалида войны, служившего сторожем
у нас в «Доме сирот» и убитого польскими
полицаями во дворе осенью 1942 года.
Он убирал наш бедный двор,
Когда они пришли,
И странен был их разговор,
Как на краю земли,
Как разговор у той черты,
Где только «нет» и «да» —
Они ему сказали: «Ты,
А ну, иди сюда!»
Они спросили: «Ты поляк?»
И он сказал: «Поляк».
Они спросили: «Как же так?»
И он сказал: «Вот так».
«Но ты ж, культяпый, хочешь жить,
Зачем же , черт возьми,
Ты в гетто нянчишься, как жид,
С жидовскими детьми?!
К чему, — сказали, — трам-там-там,
К чему такая спесь?!
Пойми, — сказали, — Польша там!»
А он ответил: «Здесь!
И здесь она и там она,
Она везде одна —
Моя несчастная страна,
Прекрасная страна».
И вновь спросили: «Ты поляк?»
И он сказал: «Поляк».
«Ну, что ж , — сказали, — Значит, так?»
И он ответил: «Так».
«Ну, что ж, — сказали, — Кончен бал!»
Скомандовали: «Пли!»
И прежде, чем он сам упал,
Упали костыли,
И прежде, чем пришли покой
И сон, и тишина,
Он помахать успел рукой
Глядевшим из окна.
…О, дай мне, Бог, конец такой,
Всю боль испив до дна,
В свой смертный миг махнуть рукой
Глядящим из окна!
А потом наступил такой день, когда «Дому сирот»,
детям и воспитателям было приказано явиться с
вещами на Умшлягплац Гданьского вокзала (так называлась
площадь у Гданьского вокзала при немцах).
Эшелон уходит ровно в полночь,
Паровоз-балбес пыхтит — Шалом! —
Вдоль перрона строем стала сволочь,
Сволочь провожает эшелон.
Эшелон уходит ровно в полночь,
Эшелон уходит прямо в рай,
Как мечтает поскорее сволочь
Донести, что Польша — «юденфрай».
«Юденфрай» Варшава, Познань, Краков,
Весь протекторат из края в край
В черной чертовне паучьих знаков,
Ныне и вовеки — «юденфрай»!
А на Умшлягплаце у вокзала
Гетто ждет устало — чей черед?
И гремит последняя осанна
Лаем полицая — «Дом сирот!»
Шевелит губами переводчик,
Глотка пересохла, грудь в тисках,
Но уже поднялся старый Корчак
С девочкою Натей на руках.
Знаменосец, козырек заломом,
Чубчик вьется, словно завитой,
И горит на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой.
Два горниста поднимают трубы,
Знаменосец выпрямил грифко,
Детские обветренные губы
Запевают грозно и легко:
«Наш славный поход начинается просто,
От Старого Мяста до Гданьского моста,
И дальше, и с песней, построясь по росту,
К варшавским предместьям, по Гданьскому мосту!
По Гданьскому мосту!
По улицам Гданьска, по улицам Гданьска
Шагают девчонки Марыся и Даська,
А маленький Боля, а рыженький Боля
Застыл, потрясенный, у края прибоя,
У края…»
Пахнет морем, теплым и соленым,
Вечным морем и людской тщетой,
И горит на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой!
Мы проходим по-трое, рядами,
Сквозь кордон эсэсовских ворон…
Дальше начинается преданье,
Дальше мы выходим на перрон.
И бежит за мною переводчик,
Робко прикасается к плечу, —
«Вам разрешено остаться, Корчак», —
Если верить сказке, я молчу.
К поезду, к чугунному парому,
Я веду детей, как на урок,
Надо вдоль вагонов по перрону,
Вдоль, а мы шагаем поперек.
Рваными ботинками бряцая,
Мы идем не вдоль, а поперек,
И берут, смешавшись, полицаи
Кожаной рукой под козырек.
И стихает плач в аду вагонном,
И над всей прощальной маятой —
Пламенем на знамени зеленом —
Клевер, клевер, клевер золотой.
Может, в жизни было по-другому,
Только эта сказка вам не врет,
К своему последнему вагону,
К своему чистилищу-вагону,
К пахнущему хлоркою вагону
С песнею подходит «Дом сирот»:
«По улицам Лодзи, по улицам Лодзи,
Шагают ужасно почтенные гости,
Шагают мальчишки, шагают девчонки,
И дуют в дуделки, и крутят трещотки…
И крутят трещотки!
Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты,
В снега Закопани, где синие Татры,
На белой вершине — зеленое знамя,
И вся наша медная Польша под нами,
Вся Польша…»
…И тут кто-то, не выдержав, дал сигнал к
отправлению — и эшелон Варшава — Треблинка задолго
до назначенного срока, (случай совершенно невероятный)
тронулся в путь…
Вот и кончена песня.
Вот и смолкли трещетки.
Вот и скорчено небо
В переплете решетки.
И державе своей
Под вагонную тряску
Сочиняет король
Угомонную сказку…
Итак, начнем, благословясь…
Лет сто тому назад
В своем дворце неряха-князь
Развел везде такую грязь,
Что был и сам не рад,
И, как-то, очень рассердясь,
Призвал он маляра.
«А не пора ли, — молвил князь,-
Закрасить краской эту грязь?»
Маляр сказал: «Пора,
Давно пора, вельможный князь,
Давным-давно пора».
И стала грязно-белой грязь,
И стала грязно-желтой грязь,
И стала грязно-синей грязь
Под кистью маляра.
А потому что грязь — есть грязь,
В какой ты цвет ее ни крась.
Нет, некстати была эта сказка, некстати,
И молчит моя милая чудо-держава,
А потом неожиданно голосом Нати
Невпопад говорит: «До свиданья, Варшава!»
И тогда, как стучат колотушкой по шпалам,
Застучали сердца колотушкой по шпалам,
Загудели сердца: «Мы вернемся в Варшаву!
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!»
По вагонам, подобно лесному пожару,
Из вагона в вагон, от состава к составу,
Как присяга гремит: «Мы вернемся в Варшаву!
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!
Пусть мы дымом истаем над адовым пеклом,
Пусть тела превратятся в горючую лаву,
Но дождем, но травою, но ветром, но пеплом,
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!»
А мне-то, а мне что делать?
И так мое сердце — в клочьях!
Я в том же трясусь вагоне,
И в том же горю пожаре,
Но из года семидесятого
Я вам кричу: «Пан Корчак!
Не возвращайтесь!
Вам страшно будет в этой Варшаве!
Землю отмыли добела,
Нету ни рвов, ни кочек,
Гранитные обелиски
Твердят о бессмертной славе,
Но слезы и кровь забыты,
Поймите это, пан Корчак,
И не возвращайтесь,
Вам стыдно будет в этой Варшаве!
Дали зрелищ и хлеба,
Взяли Вислу и Татры,
Землю, море и небо,
Всё, мол, наше, а так ли?!
Дня осеннего пряжа
С вещим зовом кукушки
Ваша? Врете, не ваша!
Это осень Костюшки!
Небо в пепле и саже
От фабричного дыма
Ваше? Врете, не ваше!
Это небо Тувима!
Сосны — гордые стражи
Там, над Балтикой пенной,
Ваши? Врете, не ваши!
Это сосны Шопена!
Беды плодятся весело,
Радость в слезах и корчах,
И много ль мы видели радости
На маленьком нашем шаре?!
Не возвращайтесь в Варшаву,
Я очень прошу Вас, пан Корчак,
Не возвращайтесь,
Вам нечего делать в этой Варшаве!
Паясничают гомункулусы,
Геройские рожи корчат,
Рвется к нечистой власти
Орава речистой швали…
Не возвращайтесь в Варшаву,
Я очень прошу Вас, пан Корчак!
Вы будете чужеземцем
В Вашей родной Варшаве!
А по вечерам все так же играет музыка. Музыка,
музыка, как ни в чем не бывало:
Сэн-Луи блюз — ты во мне как боль, как ожог,
Сэн-Луи блюз — захлебывается рожок!
На пластинках моно и стерео,
Горячей признанья в любви,
Поет мой рожок про дерево
Там, на родине, в Сэн-Луи.
Над землей моей отчей выстрелы
Пыльной ночью, все бах да бах!
Но гоните монету, мистеры,
И за выпивку, и за баб!
А еще, ну, прямо комедия,
А еще за вами должок —
Выкладывайте последнее
За то, что поет рожок!
А вы сидите и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы платите деньги и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы жрете, пьете и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
И поет мой рожок про дерево,
На котором я вздерну вас!
Да-с! Да-с! Да-с!
Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю,
как это делается.
Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
Падать, и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги!..
1970 г.
Источник
Добрый доктор Айболит!
Он под деревом сидит.
Приходи к нему лечиться
И корова, и волчица,
И жучок, и червячок,
И медведица!Всех излечит, исцелит
Добрый доктор Айболит!
И пришла к Айболиту лиса:
«Ой, меня укусила оса!»
И пришёл к Айболиту барбос:
«Меня курица клюнула в нос!»
И прибежала зайчиха
И закричала: «Ай, ай!
Мой зайчик попал под трамвай!
Мой зайчик, мой мальчик
Попал под трамвай!
Он бежал по дорожке,
И ему перерезало ножки,
И теперь он больной и хромой,
Маленький заинька мой!»
И сказал Айболит: «Не беда!
Подавай-ка его сюда!
Я пришью ему новые ножки,
Он опять побежит но дорожке».
И принесли к нему зайку,
Такого больного, хромого,
И доктор пришил ему ножки,
И заинька прыгает снова.
А с ним и зайчиха-мать
Тоже пошла танцевать,
И смеётся она и кричит:
«Ну, спасибо тебе. Айболит!»
Вдруг откуда-то шакал
На кобыле прискакал:
«Вот вам телеграмма
От Гиппопотама!»
«Приезжайте, доктор,
В Африку скорей
И спасите, доктор,
Наших малышей!»
«Что такое? Неужели
Ваши дети заболели?»
«Да-да-да! У них ангина,
Скарлатина, холерина,
Дифтерит, аппендицит,
Малярия и бронхит!
Приходите же скорее,
Добрый доктор Айболит!»
«Ладно, ладно, побегу,
Вашим детям помогу.
Только где же вы живёте?
На горе или в болоте?»
«Мы живём на Занзибаре,
В Калахари и Сахаре,
На горе Фернандо-По,
Где гуляет Гиппо-по
По широкой Лимпопо».
И встал Айболит, побежал Айболит.
По полям, но лесам, по лугам он бежит.
И одно только слово твердит Айболит:
«Лимпопо, Лимпопо, Лимпопо!»
А в лицо ему ветер, и снег, и град:
«Эй, Айболит, воротися назад!»
И упал Айболит и лежит на снегу:
«Я дальше идти не могу».
И сейчас же к нему из-за ёлки
Выбегают мохнатые волки:
«Садись, Айболит, верхом,
Мы живо тебя довезём!»
И вперёд поскакал Айболит
И одно только слово твердит:
«Лимпопо, Лимпопо, Лимпопо!»
Но вот перед ними море —
Бушует, шумит на просторе.
А в море высокая ходит волна.
Сейчас Айболита проглотит она.
«О, если я утону,
Если пойду я ко дну,
Что станется с ними, с больными,
С моими зверями лесными?»
Но тут выплывает кит:
«Садись на меня, Айболит,
И, как большой пароход,
Тебя повезу я вперёд!»
И сел на кита Айболит
И одно только слово твердит:
«Лимпопо, Лимпопо, Лимпопо!»
И горы встают перед ним на пути,
И он по горам начинает ползти,
А горы всё выше, а горы всё круче,
А горы уходят под самые тучи!
«О, если я не дойду,
Если в пути пропаду,
Что станется с ними, с больными,
С моими зверями лесными?»
И сейчас же с высокой скалы
К Айболиту слетели орлы:
«Садись, Айболит, верхом,
Мы живо тебя довезём!»
И сел на орла Айболит
И одно только слово твердит:
«Лимпопо, Лимпопо, Лимпопо!»
А в Африке,
А в Африке,
На чёрной
Лимпопо,
Сидит и плачет
В Африке
Печальный Гиппопо.
Он в Африке, он в Африке
Под пальмою сидит
И на море из Африки
Без отдыха глядит:
Не едет ли в кораблике
Доктор Айболит?
И рыщут по дороге
Слоны и носороги
И говорят сердито:
«Что ж нету Айболита?»
А рядом бегемотики
Схватились за животики:
У них, у бегемотиков,
Животики болят.
И тут же страусята
Визжат, как поросята.
Ах, жалко, жалко, жалко
Бедных страусят!
И корь, и дифтерит у них,
И оспа, и бронхит у них,
И голова болит у них,
И горлышко болит.
Они лежат и бредят:
«Ну что же он не едет,
Ну что же он не едет,
Доктор Айболит?»
А рядом прикорнула
Зубастая акула,
Зубастая акула
На солнышке лежит.
Ах, у её малюток,
У бедных акулят,
Уже двенадцать суток
Зубки болят!
И вывихнуто плечико
У бедного кузнечика;
Не прыгает, не скачет он,
А горько-горько плачет он
И доктора зовёт:
«О, где же добрый доктор?
Когда же он придёт?»
Но вот, поглядите, какая-то птица
Всё ближе и ближе по воздуху мчится.
На птице, глядите, сидит Айболит
И шляпою машет и громко кричит:
«Да здравствует милая Африка!»
И рада и счастлива вся детвора:
«Приехал, приехал! Ура! Ура!»
А птица над ними кружится,
А птица на землю садится.
И бежит Айболит к бегемотикам,
И хлопает их по животикам,
И всем по порядку
Даёт шоколадку,
И ставит и ставит им градусники!
И к полосатым
Бежит он тигрятам.
И к бедным горбатым
Больным верблюжатам,
И каждого гоголем,
Каждого моголем,
Гоголем-моголем,
Гоголем-моголем,
Гоголем-моголем потчует.
Десять ночей Айболит
Не ест, не пьёт и не спит,
Десять ночей подряд
Он лечит несчастных зверят
И ставит и ставит им градусники.
Вот и вылечил он их,
Лимпопо!
Вот и вылечил больных.
Лимпопо!
И пошли они смеяться,
Лимпопо!
И плясать и баловаться,
Лимпопо!И акула Каракула
Правым глазом подмигнула
И хохочет, и хохочет,
Будто кто её щекочет.
А малютки бегемотики
Ухватились за животики
И смеются, заливаются —
Так что дубы сотрясаются.
Вот и Гиппо, вот и Попо,
Гиппо-попо, Гиппо-попо!
Вот идёт Гиппопотам.
Он идёт от Занзибара.
Он идёт к Килиманджаро —
И кричит он, и поёт он:
«Слава, слава Айболиту!
Слава добрым докторам!»
Источник
Владелец Агентства гастрономии и сервиса и управляющий партнер и директор по развитию в Maison Dellos Карина Григорян прилетела из Испании в марте.
Основной удар вирус нанес по Мадриду (там во второй половине марта общая смертность выросла почти в четыре раза). А в Барселоне «все было достаточно беззаботно, — вспоминает Карина. — У меня были с собой маски, но все равно все вокруг обнимались, целовались и пили по кругу — стандартное каталонское разгильдяйство».
В Москве Карина села на добровольный карантин. «Отправила детей на дачу, отменила все деловые встречи и совершенно одна просидела даже не две недели, чуть больше получилось. Три четверти моих знакомых крутили пальцем у виска: “Ты что, дура, что ли?”». В конце марта было еще очень много тех, кто считал такие предостережения ненужным алармизмом — число заболевших в России едва перевалило за тысячу случаев.
Карина вышла из добровольной самоизоляции как раз тогда, когда ее ввели в обязательном порядке для всех. Чтобы не сидеть в Москве, она поехала на дачу. Там и она, и ее семья соблюдали все меры предосторожности. Даже за продуктами ездили по очереди с соседями, чтобы минимизировать контакты с внешним миром. Но это не помогло. Через две недели один из соседей почувствовал себя плохо. Первый тест дал отрицательные результаты, и все было еще очень неясно. Но Карина решила не дожидаться, пока ситуация прояснится: «Мы решили действовать на опережение. Я вызвала частную компанию, которая делает тесты на выезде. На следующий день у нас были результаты: у половины семьи, у меня и у моих родителей был положительный статус».
Выбор Карины оказался не в пользу государственной медицины: «Вы понимаете, что значит находиться в одном пространстве с более чем сотней больных? — задает она риторический вопрос. — Все, что предлагает наша медицина — это зверство адское».
Но позволить себе частных врачей, как это сделала Карина (а ведь помимо прочего нужно знать специалистов), могут далеко не все. Большинству людей в такой же ситуации не обойти государственную систему здравоохранения. И те москвичи, которые заболели в середине апреля, увидели ее не только с лучшей стороны.
Журналист и политик Максим Шевченко заболел в начале апреля. До этого он относился к происходящему с долей скепсиса, но ему пришлось изменить свое отношение к эпидемии: «Я очень тяжело переболел. Это очень сильно все меняет. Экзистенциально, можно сказать».
В отличие от Карины Григорян Максим первые дни после заболевания почти ничего не предпринимал: «Первые восемь дней у меня не было ни кашля, ни насморка. Только страшная ломота в костях. И блуждающие боли по всему телу. Врачи говорили, что это ОРВИ. Тесты ничего не показывали». И он ждал, пока эта «простуда» пройдет. После пяти визитов врачей и недельного курса антибиотиков, который никак не помог, Максим отправился в частную клинику и сделал компьютерную томографию (КТ): «На снимках сразу были видны очаги поражения в легких, причем обильные. И скорая увезла меня в больницу».
То, что Максим увидел 7 апреля в 79-й больнице, его потрясло: «Там был ад. В приемном покое одновременно лежали человек десять; в одной комнате — умирающая старушка, я, и еще привозили женщин. В коридорах — толпа. Уже в палате было пять человек, простыни — старые, застиранные. Там прекрасные врачи, которые делали все, чтобы спасать жизни, но общая обстановка катастрофическая, больных просто наваливали кучами».
«Я не был ковид-диссидентом, которые отрицают реальность эпидемии, — рассказывает председатель движения “Гражданская солидарность” и бывший член Общественной палаты Георгий Федоров. — Но я по жизни человек очень здоровый, почти никогда не болею. Я старался соблюдать предосторожности и внутренне был просто уверен, что меня эта история не коснется. Первые симптомы — боль в спине и груди, потом отдышку — я связывал с чем-то другим, думал: “Где успел потянуть мышцу?” Но когда поднялась температура и появился кашель, я позвонил на телефон горячей линии. Дозванивался я минут пятнадцать. Все операторы перегружены. Наконец мне ответили, сказали, чтобы я сбивал жар и назавтра звонил в поликлинику. Я быстро выпил нурофен, но это абсолютно не помогло. Температура стала очень быстро расти. Заболела голова. А потом начался приступ удушья. Дышишь всей грудью, а кислорода не хватает. Я, честно говоря, испугался».
На следующий день Федоров сделал КТ в платной клинике. На снимках были видны начальные очаги поражения в легких. С результатами КТ Георгия госпитализировали в 68-ю больницу на Волжском бульваре, потому что ближайшие к его дому стационары уже были переполнены. Официально коронавирусный диагноз Георгию не поставили, ограничились вирусной пневмонией: «Но врач мне сказал, что у них такая инструкция есть, что на эти тесты не сильно ориентироваться, а смотреть больше на компьютерную томографию».
В самой больнице «ситуация была близка к катастрофической, — описывает Федоров. — Приемный покой забит больными, почти у всех пневмония разной степени тяжести. Скорые подъезжают каждые 5–7 минут. При мне было бригад десять с новыми пациентами. Люди разных возрастов и национальностей. Китайцы, таджики прямо в жилетах “Жилищника”… При мне привезли несколько тяжелых стариков, которых отправляли сразу в реанимацию. Медицинский персонал и врачи реально работают как в войну. Это просто какой-то безумный конвейер из больных людей».
У Федорова была пневмония средней степени тяжести. У большинства людей в приемном отделении, как ему показалось, болезнь протекала в более тяжелой форме. Врачи объявили, что мест у них почти не осталось, поэтому всех положат в общую палату. Георгий подписал отказ от госпитализации. Врачи, рассказывает он, посмотрели на него с благодарностью.
«У нас неправильное отношение общества к происходящему, — говорит Карина Григорян. — Все боятся идти к врачам, сдавать тесты. Боятся, как будто это ВИЧ. Страх, испуг, зажатость. А сейчас паника и растерянность вредны, нужно действовать. Нельзя ждать, пока враг устроится у тебя в организме, разложит вещи, разожжет костер и начнет тебя жрать изнутри. Как только вирус проник в тебя, надо его убивать. Любыми путями».
Это не всегда просто сделать. Правозащитница Наталья Холмогорова почувствовала недомогание 24 апреля. Она попыталась вызвать врача на дом, но «оказалось, что дозвониться в районную поликлинику совершенно невозможно. Тогда надела маску и перчатки и пошла туда сама». У нее взяли анализы и отправили домой. А 27 апреля к ней приехала скорая: «Мне сказали: “У вас подтвердился КВ, едем делать томографию”».
Делали КТ в помещении бывшей поликлиники, которую теперь полностью переоборудовали под борьбу с коронавирусом: «Я провела там пять часов. Это при том, что меня привезли на скорой, а таким отдается приоритет. Если вы поедете своим ходом, подумайте, с кем оставить детей и собак. Еще там нет туалетов. Вообще. Это грязная зона, там туалеты не положены. Врачи ходят в защитных костюмах и, возможно, в памперсах, ну а больные должны полагаться на силу своего духа. Ну то, что негде воды попить и руки помыть, это само собой понятно».
В итоге выяснилось, что у Натальи пневмония протекает в легкой форме, и ее отпустили домой. Правда, добираться сказали своим ходом. Женщина, собрав последние силы, не стала вызывать такси, чтобы не заразить водителя, пошла пешком и поразилась: «Сколько же на улице шляется народу! Люди ходят реально толпами, не зная и не желая знать, что совсем рядом с ними биологическое оружие замедленного действия».
Зато лечение всем заболевшим назначают ударное. «Выдали бесплатно набор лекарств: калетра (“Это от ВИЧ, — сказал врач. — Но вы не пугайтесь, вам нужно повышать иммунитет, а никаких других протоколов лечения у нас все равно нет”), иммард (“Это от малярии, — сказал он, — вы не удивляйтесь, что мы вас лечим от малярии, никаких других протоколов опять-таки нет”) и антибиотик амоксиклав», — рассказывает Холмогорова.
Частные врачи, к которым обратилась Карина Григорян, назначили примерно те же препараты, включая калетру. «Да, у всех препаратов есть побочка, — предупреждая мой вопрос, говорит Карина. — Но тут надо выбрать, какой из рисков вы предпочитаете нести. Чуть подпортить печень или желудок, а потом их восстанавливать — или ждать, пока вирус набросится на легкие, которые восстанавливаются гораздо хуже, а у стариков вообще не восстанавливаются».
Максим Шевченко лежал в больнице и вместе с врачами боролся за свою жизнь. Хотя все тесты показывали отрицательный результат по коронавирусу, он совершенно убежден, что переболел именно им. Дома одна за другой у него заболели жена и дочь. «Дочка переболела совсем в легкой форме, но она оказалась единственной, у кого тест был положительным». Георгий Федоров живет в квартире с женой, ребенком и пожилой тещей. Георгий не выходил из своей комнаты больше недели, но и жена, и ребенок тоже переболели. К счастью, в легкой форме, хотя симптомы сохраняются до сих пор. Карина болела синхронно со своими родителями, и хотя болезнь удалось подавить на ранней стадии, стресс дал о себе знать в полную силу. «Родители до сих пор не могут поверить, что мы вот так легко прошли ковид, — говорит Карина. — Они все время хотят продолжать лечиться. Все еще ждут, когда их шарахнет. Мама каждый день мне тоскливо говорит: “Давай я еще выпью антибиотики?”»
Да и сама Карина, несмотря на всю свою решительность, почувствовала не только физическое недомогание: «Этот вирус какой-то психоделический, — описывает она. — Ты его очень чувствуешь мозгом. У меня было ощущение, словно меня кто-то толкнул. Не знаю, как это описать, но о-очень странное было ощущение».
Система здравоохранения, с которой столкнулись заболевшие в апреле, выглядела крайне перегруженной. Но работу врачей почти все описывают в метафорах, полных почти фронтового пафоса и героики. «Я разделяю ситуацию в нашей медицине и то, что делают люди в белых халатах, — говорит Максим Шевченко. — Весь персонал — санитары, нянечки, врачи — очень хороший. Эти люди реально не жалеют себя для спасения жизней. Но обстановка — это ад. Ад и разорение. Если в Москве так, то я просто боюсь представить, что происходит в провинции».
Карина Григорян говорит, что к ее приятелям в Подмосковье скорая ехала 21 час. Все машины были заняты. «Я ужасно соболезную врачам — у них настоящая война сейчас». К ней самой пришла молодая девушка-врач из поликлиники, чтобы сделать ЭКГ ее родителям. «Может, вы чихнете на меня? — устало попросила она. — Вы у меня 38-е сегодня». Это была не шутка. Мне кажется, она честно хотела заболеть, чтобы это все прекратилось. Она еле переставляла ноги от усталости. Говорит, что у нее суточное дежурство, и за все время было два перерыва на полчаса. Неудивительно, что потом появляются списки врачей, просто погибших на этом «фронте».
Долг антителами красен
Советы, которые дают все переболевшие коронавирусом, совпадают почти дословно:
— Не бойтесь признать коронавирус у себя или у кого-то из близких. При первых же симптомах начинайте действовать. Чем раньше примете меры, тем легче перенесете болезнь.
— Если есть такая возможность, делайте компьютерную томографию сами. Она облегчит и ускорит процедуру диагностики и очень поможет врачам.
— Не занимайтесь самолечением. Обращайтесь к врачам. Если это необходимо, вас положат в больницу, но, скорее всего, оставят на амбулаторном лечении. Но помощь специалиста — обязательное условие выздоровления.
Карина Григорян заранее купила тесты на антитела. Ей осталось всего несколько дней обязательного карантина, после которого «некоторое время буду чувствовать себя бессмертной», предвкушает она: «Я точно пойду и сдам плазму. Надо поделиться этим “капиталом”. Может, кому-то он пригодится. И еще есть мысль пойти и заняться каким-то волонтерством. Хочется воспользоваться своей безопасностью, чтобы сделать что-то полезное».
Сдать кровь на плазму (если тесты на антитела дадут положительные результаты) решили и Федоров, и Шевченко: «Это моя обязанность, — говорит Максим. — Если ты видишь, что человек тонет, ты же не задумываешься, идешь и спасаешь его».Текст: Алексей Сахнин
Источник